Чего боится онколог?

В кабине врача слышно, о чем говорят в коридоре.  Особенно, если разговор идет на повышенных тонах.  Слышны все возмущенные возгласы, слышны крики: «А почему это вы без очереди?» - «Да я на минуточку…» - «Здесь все на минуточку!».  Иногда бывает очень забавно. Когда я вышла замуж и сменила фамилию, у меня под дверью месяц стояло две очереди – одна к Рубан, а другая к  Богдашевской. Эти две очереди отчаянно между собой ругались и описывали, как выглядит доктор, к которому они пришли.  Я плохо узнавала себя в описаниях, и это тоже очень веселило...

Эта история очень типична.  Собственно,  именно своей типичностью она меня и пугает.  Понедельник, вторая смена, полный коридор. По понедельникам всегда много первичных больных. В нашей стране принято начинать жизнь с понедельника, поэтому поход к онкогинекологу  пациентки с подозрением на рак половых органов планируют именно на понедельник.  Длинный тяжелый прием. Это всегда очень сложно – разрушать иллюзии. Все надеются, что «это» - не рак, «это» - недоразумение, чья-то досадная ошибка.  Понедельник – это всегда слезы, кусающие губы родственники и извечный вопрос «Что делать?» и «Кто виноват?».  Пишу карту, в кабинете тишина, потому что пациентка выполняет команду «посидите тихонечко, я буду оформлять историю». Волей-неволей, через закрытые двери пробивается какой-то шум из коридора с визгливыми женскими интонациями.  Общий смысл шума сводится к возмущению, что очередь очень большая, прием очень медленный, без очереди никто не пускает и все это – безобразие.  Дальше начинается фарс. Визгливый женский голос из-под моей двери начинает звонить в регистратуру и вызывать меня на дом. Регистратура пытается отбиться, но это тот самый случай, когда проще дать, чем объяснить, почему дать никак нельзя. Тетеньки в регистратуре принимают соломоново решение – переключают пациентку на телефон в моем кабинете.  Диалог века – я стою с телефонной трубкой в кабинете (почему-то по внутреннему телефону невозможно разговаривать сидя – шнур короткий), а пациентка стоит у меня под дверью и разговаривает со мной по мобильному. Наверное, было правильнее пригласить ее в кабинет и обсудить все вопросы при меньшем количестве слушателей. Так-то в курсе были все – и очередь, и пациентка в кабинете, но какой-то чертик, подталкивал меня под руку и заставлял продолжать это шоу.

Проблема у женщины была стара, как мир. Маме поставили диагноз "рак шейки матки", но лечиться она никуда не пошла (и вообще никуда не пошла), и теперь очень надо, чтобы онколог посмотрел ее на дому и назначил лечение. А почему вы ее не привели в поликлинику? А она никуда не хочет идти – все время лежит дома.

Да, проблема стара, как мир. Пожилая женщина с онкозаболеванием лежит дома и ничего не хочет.  В особенности не хочет сидеть  в очереди под кабинетом. Заботливая дочь вызывает врача на дом. В рамках обязательного медицинского страхования, то есть по полису, то есть бесплатно.  Почему в этой совершенно рутинной ситуации меня так сильно что-то смущает? Может быть,  дело именно в способе решения проблемы? Трудно, да что там – невозможно, получить талончик на прием к онкогинекологу в 5 часов вечера. За талончиком надо приехать не позднее 7 утра. Желающих много, талончиков мало. Да еще и понедельник, когда все начали «новую жизнь».  В регистратуре не дали талончик, но предложили занять очередь и «попроситься» - онкологи никогда не отказывают, онкологи знают, как «это» бывает.  Заботливая дочь с изумлением обнаруживает, что очередь большая, прием медленный, без очереди никто не пускает – безобразие! Но не на ту напали! Она-то свои права знает! Поэтому она звонит в регистратуру прямо из коридора, на глазах у всей длинной очереди. Что и кому она хотела доказать? Что все вокруг «твари дрожащие», а она «право имеет»? А может,  ее просто не волновало мнение окружающих – ей нужен был врач, и она делала все, чтобы этого врача получить? Ведь когда страдают близкие, сделаешь все что угодно – убьешь, украдешь… 

Онкологи не отказывают. Во всяком случае, я  не умею отказывать онкобольным.  Если многим из них отказано в жизни, невозможно отказать им хотя бы в подобии помощи, хотя бы в попытке, хотя бы в сочувствии. Наша отечественная система здравоохранения жестока и лицемерна. Вроде бы как существуют льготные лекарства, но это либо не те, которые нужны, либо их не достать, а чаще всего – не дождаться. Вроде бы как лечиться можно в той больнице, где тебе хочется, но получится только по месту постоянной прописки. Чем сложнее ситуация (и, чего уж скрывать, чем беднее пациент), тем больше отказов он получит. Если у пациента подтвержден онкодиагноз, госпитализация возможна только в онкоучреждение. Обычная больница будет «отбрыкиваться» изо всех сил, скорая сделает анальгин с димедролом, как максимум. Если случай запущенный и лечение спецметодами уже не показано, госпитализация возможна только в хоспис. Во многих регионах нашей великой и могучей страны хосписов не существует в природе.  У нас совсем рядом есть очень хороший хоспис, но он московский. Если родственники побегают по инстанциям, можно получить «розовый талончик» и положить пациента. Если пациент доживет до дня госпитализации.

Я еду смотреть пациентку с раком шейки матки в половине девятого вечера. Очень болит голова, очень хочется есть. Меня везут на машине заботливая дочь и заботливый зять. Не то что бы это была их инициатива, я просто объяснила, что пешком я не пойду, даже если это в соседнем квартале (Химки, в принципе, городок небольшой), а больничную машину можно будет заказать только завтра утром.

Заходим в крохотную квартирку. Я даже не знала, что на свете бывают такие крохотные квартирки. Микроскопический санузел и маленькая комнатка. Кровать, шкаф, телевизор – все.  Кажется, кухни там не было – входная дверь, санузел, комната.  Хотя я могла чего-то и не заметить. На кровати лежит женщина, положение вынужденное - на боку, на входящих не реагирует, не поворачивается, не здоровается. «Вынужденное положение» - это положение, в котором вынужден находиться больной. Это единственное положение, которое он может принять. Это единственное положение, в котором меньше боль. Или просто нет сил, чтобы  повернуться. Или пошевелиться страшно, потому что малейшее движение, даже дыхание, вызывает такие огненные вспышки боли, что лучше даже и не пытаться двигаться, а дышать через раз.  Разговаривать она, в принципе, может, но не очень хочет. И не очень понимает, что я от нее хочу. На тумбочке – упаковка анальгина. 

Читаю выписки – с кровотечением поступила в гинекологическое отделение ЦРБ, где впервые установлен диагноз. Биопсия шейки матки – неороговевающий рак. Выписали, отправили в онкодиспансер. В онкодиспансере не взяли – поздно. Запущенный рак, низкий гемоглобин. Отправили под мое наблюдение. Никуда не пошла, два месяца лежит дома, пьет анальгин.

Проблема, старая как мир. Нужно правильно организовать обезболивание, диету и уход. Словом, все то, что принято называть паллиативной терапией. Если человек покидает этот мир, он имеет право делать это достойно,  не боясь лишний раз вздохнуть или пошевелиться.  Наша отечественная система здравоохранения жестока и лицемерна. Если пациент не подлежит лечению спецметодами, от него отворачиваются не только в стационарах. Я должна передать пациентку участковому терапевту, сопроводив выпиской и рекомендациями.  Рекомендации должны максимально подробными, потому что все, что не написали, никто не догадается сделать.  В течение следующего часа я подробно-преподробно рассказываю, как мы будем жить дальше.  Рассказываю, что обезболивающая терапия должна быть комбинированной,  учитывать различные механизмы появления боли,  проводиться строго по часам. Оставляю план на 24 часа с указанием « что, во сколько  и куда». Рассказываю о том, что и как надо есть, как контролировать работу кишечника, что делать с кровянистыми выделениями. Как  и зачем сдать анализы. Куда и когда прийти за официальной выпиской.  Я объясняю, что как только мы наладим правильное обезболивание, станет гораздо легче. И можно будет не только поворачиваться, можно будет вставать и даже кушать! Будет кушать – будут силы…

«Нет-нет, подождите, - говорит заботливая дочь. - А вы что, в больницу ее не положите?»

Я подробно рассказываю о том, что в нашем регионе нет ни одного хосписа. Вернее, хоспис  есть, но он московский.  Чтобы туда положить пациентку, нуждающуюся в паллиативной помощи, надо пойти туда и туда, принести то и не знаю что, и так далее, смотри выше по тексту. А пока вы, заботливая дочь, будете бегать из одной больницы в другую и подписывать тысячу разных бумажек, вашей маме надо срочно организовать правильный уход и обезболивание.  Потому что она не помнит, когда она в последний раз  ела. И не помнит, когда у нее был стул. Потому что ей очень больно жить. Потому что она настолько оглушена этой болью, что почти не воспринимает окружающую действительность.

-          Так вы что, в больницу ее не кладете? А кто это все будет делать?!

-          Вы. Вы все это будете делать.

-          Интересно. Так это что, я тут целыми днями сидеть должна? У меня, между прочим, муж есть!

-          Хорошо, что муж есть. Значит,  муж сможет вам помочь.  Еще можно нанять сиделку. И медсестру.

-          Ничего себе, сиделку! Это ж сколько денег надо платить! Нет, я не понимаю, почему вы не можете забрать ее в больницу?  А кто будет моей семьей заниматься, если я буду тут торчать.  А уколы в 6 утра и 12 ночи… Это что, мне тут еще ночевать надо?!

-          Это ваша мама, поэтому вы как-то решайте, каким образом вы организуете уход.  А за документами приходите послезавтра, я все оформлю и можно будет пытаться положить ее  в хоспис. Заодно расскажете мне, как справляетесь. Ведите записи, просите маму обязательно оценивать интенсивность боли по шкале…

-          А в хоспис бесплатно возьмут? А сколько мне тут сидеть? День, два, три...?

-          Ну, это уже не ко мне вопрос.»

На следующий день она уже сидела в кабинете заведующего и рассказывала, что злой онколог отказался дать больной раком  маме направление в стационар. «Оксана Валерьевна, а вы позвоните зав.отделением и попросите ее, она же к вам так хорошо относится, она возьмет  женщину на недельку-другую», - предложил мне мой непосредственный начальник.  Я не позвонила.

Мне сложно объяснить, почему я до сих пор вспоминаю эту пациентку.  Я не помню фамилию, я не помню, как выглядела ее «заботливая» дочь. Я помню только глаза, полные боли, лишенные мысли, ни о чем не просившие, ни на что не жалующиеся.  Она не ждала помощи. Она не надеялась на помощь. Она просто старалась не шевелиться и не дышать слишком глубоко.

Почему я так злюсь на заботливую дочь? Она просто хотела пристроить маму в больницу. Она верила, что в больнице маме будет хорошо, там маме помогут. Почему она не поинтересовалась раньше? Почему не узнала, как у мамы дела, что сказали в онкодиспансере? Почему не бросилась искать врачей, или знахарей, или хоть кого-то, кто может помочь? Как она могла оставить ее там одну в обнимку с упаковкой анальгина? Нельзя судить. Мы ничего не знаем. Мы не знаем о том, как они жили, как общались, о чем разговаривали, из-за чего ссорились. Мы не знаем, почему забота о собственной семье для этой заботливой дочери гораздо важнее и интереснее, чем уход за умирающей матерью. Мы не знаем какими финансовыми средствами располагает эта семья, может быть они действительно не могут купить ничего дороже анальгина.

Я много работаю. Я часто думаю, что я не очень хорошая мать. Я часто не успеваю заглянуть в дневник, заплести красивую косу или приготовить что-нибудь вкусненькое. Я очень боюсь, что моя дочь вырастет, и тоже сможет бросить меня умирать в маленькой конуре.